– Она не печатала накладные для столовой и не переводила трескотню гостей на приемах, – Густи зевнула, – если бы еще в этой болтовне было хоть что-то интересное…
Она не могла присутствовать на вчерашнем обеде в посольской резиденции. По случаю гастролей маэстро Авербаха, сэр Фрэнк устроил, по выражению Мэдисона, интимное суаре для деятелей культуры, с небольшим концертом. Густи попыталась вытянуть ноги, но опель был тесным:
– Тупица распространялся исключительно о себе, любимом. Он словно радио, его можно только заткнуть, и то ненадолго… – ей, разумеется, нельзя было показываться в золоченой гостиной посла:
– Никто, кроме тети Марты, не знает, что я здесь, – напомнила себе Густи, – даже Стивен считает, что я вернулась в Германию… – Мэдисон объяснил, что встречами с агентами он занимается сам:
– Мужчины привлекают меньше внимания… – он неожиданно покраснел, – особенно учитывая вашу, как бы это сказать… – мистер Джеймс нашелся:
– Одежду! В Москве редко кто носит западные модели… – Густи пожала плечами:
– Я могу сходить в ГУМ, купить местные платья… – начальник помотал головой:
– Вы знаете русский, но это на самый крайний случай, что называется. Вы здесь для аналитики, для бумажной работы. Но я вас провезу по городу, покажу места встреч с агентами… – от слежки они оторвались в Замоскворечье. Мэдисон отлично разбирался в Москве, петляя дальними переулками. Въехав под кирпич, он рассмеялся:
– Орудовские посты я тоже знаю, но вообще нас не останавливают, машина с посольскими номерами… – мистер Джеймс сказал, что в автомобиле невозможно было оборудовать безопасную связь:
– Русские все равно сидят на наших линиях, – хмуро добавил он, – они запеленгуют выход в эфир. В случае… – он помолчал, – нештатной ситуации немедленно возвращайтесь в посольство. Хотя откуда ей взяться, такой ситуации… – Мэдисон выезжал в город без оружия:
– У нас дипломатический иммунитет, – заметил он Густи, – но в таком деле лучше не носить при себе… – он пощелкал пальцами, – отягощающих улик… – Густи понятия не имела, с кем мистер Мэдисон встречается в Парке. Посмотревшись в зеркальце, оскалив белые зубы, Густи похлопала себя по щекам:
– Несмотря на осень, я немного загорела. Здесь больше нечего делать в выходные, только лежать в шезлонге… – жены дипломатов все были старше Густи. Женщины разговаривали о хозяйстве и детях, обсуждали наряды знаменитостей из светской хроники и новые фильмы:
– Словно на военной базе, – девушка отхлебнула кофе из термоса, – газеты и журналы приходят с опозданием, один киносеанс в неделю. В Берлине мы с Александром хотя бы выбирались потанцевать… – она скучала по приятелю. Густи зло швырнула термос на заднее сиденье:
– Хватит. Досижу здесь год, и во всем признаюсь Александру. Он поймет меня, он из Западного Берлина. Подам в отставку, пойду преподавать языки, буду заботиться о наших малышах… – рядом с термосом валялась пустая кошелка. Мэдисон понес в Парк Горького пакет с молотым кофе:
– Он что, собирается оставить передачу в тайнике… – устроившись удобнее, Густи поджала под себя ноги, – интересно, кто пользуется тайником? Полковник ГРУ Пеньковский… – она хихикнула, – продает тайны русских за кофе и сигареты… – имя агента она встретила случайно, разбираясь с отчетами Мэдисона. Начальник свалил на нее всю бумажную волокиту:
– Но не только он работает на британцев, – Густи взглянула на часики, – у нас здесь неплохая сеть. Куда Мэдисон делся, его третий час как нет…
В зеркальце заднего вида она заметила три темных автомобиля с непроницаемыми стеклами, вывернувших с Ленинского проспекта к Парку. Взлетев на Крымский мост, кавалькада скрылась из вида. Над Москвой-рекой, в стороне Новодевичьего монастыря, висела набухшая дождем туча. Резкий ветер гонял по площади сухие листья, взвевал окурки и труху. Плотнее закрыв окно, Густи поежилась:
– Погода меняется. Пора бы, начало октября на дворе… – она включила радио:
– Репортаж из новых жилых кварталов на юго-западе Москвы. Работники третьего строительного треста рапортуют съезду партии… – закрыв глаза, девушка задремала.
К вечеру на улице Горького стал накрапывать дождь.
Выходя из метро у гостиницы «Москва», Генрих пожалел, что не взял с собой зонт:
– Погода здесь такая же изменчивая, как и в Берлине, – юноша чихнул, – с утра на стройке мы работали в майках… – обед каменщикам и штукатурам испортили работники радио, явившиеся в полдень с аппаратурой и заранее написанными интервью. К недовольству секретаря комитета комсомола, Генрих наотрез отказался выступать:
– Я не любитель говорить на публике, – объяснил юноша, – и я еще плохо знаю русский язык. Политинформации другое дело, туда приходят мои товарищи… – комсомольцев обязывали посещать политинформации каждую неделю:
– Не комсомольцев в общежитии и нет, – понял Генрих, – о них читаешь только в газетах…
Ради практики в языке, Генрих начинал утро с «Комсомольской правды». В фельетонах громили тунеядцев, летунов, меняющих места работы, писали про оборотистых парней, торгующих с рук барахлом, выменянным у иностранцев:
– Валютчики, фарцовщики, – вспомнил Генрих, – ребята говорили, что летом каких-то воротил казнили за спекуляцию… – Генрих подозревал, что в столице, как и в Берлине, даже после возведения Стены, процветает черный рынок:
– Но мне таких знакомств заводить нельзя, – напомнил себе юноша, – я стал старостой группы, мне доверяют… – секретарь комитета комсомола пытался взять с него обещание непременно выступить по радио. Генрих отвертелся, предложив написать статью в стенгазету общежития:
– Писать мне легче, – сказал он почти искренне, – акцент не слышен, всегда можно воспользоваться черновиком… – Генрих проводил глазами высокого, рыжеватого парня в дорогой замшевой куртке. Юноша, вернее, подросток, тоже шел к Колонному Залу:
– Куда идет и половина Москвы, – смешливо подумал Генрих, – лишние билеты начали просить еще в метро… – у парня была спортивная осанка, однако выглядел он, как решил Генрих, артистически:
– Может быть, он и есть спекулянт, – пришло в голову юноше, – он не похож на сынка партийного бонзы или комитетчика… – повадка у подростка была неожиданно свободная:
– Он словно интурист, – Генрих прибавил шагу, – хотя такие молодые сюда не ездят… – проспект Маркса и Пушкинская улица были запружены машинами. По тротуару валила принаряженная толпа, в раскрытых дверях кафетерия на углу вилась очередь:
– Парочек много, – Генрих развеселился, – может быть, спекулянт тоже собрался на свидание. Нет, ему не больше шестнадцати и он без цветов… – судя по папке для эскизов под мышкой у парня, он все-таки имел отношение к искусству:
– Хотя в папке могут лежать лишние билеты или рубли для продажи иностранцам… – Генрих издалека заметил автобусы «Интуриста» у Колонного Зала. Маэстро Авербах давал всего три концерта в Москве:
– Два здесь, один в Консерватории, где тоже все билеты безнадежно проданы… – Генрих присоединился к очереди в кафетерий, – сегодня он играет Моцарта и Шопена, сольное выступление…
Для афиши взяли хорошо знакомое Генриху фото работы Ричарда Аведона. Тупица, неожиданно не во фраке, а в белой рубашке и черных брюках, прислонился к роялю. Музыкант смотрел вперед, откинув с высокого лба темные локоны:
– Обычно забываешь, что пять лет назад он стрелял по русским танкам, – подумал Генрих, – но на фото у него такое лицо, что сразу понятно, он не баловень, не маменькин сынок. Он прошел гетто, лагерь и партизанский отряд… – судя по тому, что Тупице позволили гастроли, СССР не знал о будапештских событиях:
– Они знают, – поправил себя Генрих, – однако они считают, что танковый бой устроил дядя Эмиль… – по словам матери, Монаха заочно приговорили к расстрелу:
– Меня тоже, – мрачно добавила она еще в Лондоне, – надо мной приговор висит с довоенных времен… – Марта не могла показываться в СССР даже тайно. Генрих подозревал, что отчим, после недавнего визита на Урал, тоже заработал вышку, как говорили его приятели по стройке:
